спокойна. Уведите меня, пожалуйста. У меня больше нет вопросов. Все, что я хотела знать, – это что есть люди, которые знают и понимают правду.

Я встала и покорно протянула запястья для наручников. За мной встал Кевин.

– Я думаю, это лишнее, – сказал он, посмотрев на мои руки. – Я провожу вас. Сам.

В итоге прокуратура признала все мои слова правдой и за это предоставила судье обещанное письмо «5.К.1.1.», сообщавшее, что претензий ко мне нет и прокуратура и ФБР поверила в мою искренность. Но при этом обвинители, видимо, за несговорчивость и нежелание сотрудничать с ЦРУ или остаться в США, попросив политубежище, настойчиво требовали в зале суда все 18 месяцев тюрьмы.

Судья впервые за долгие годы своей карьеры полностью приняла сторону прокуратуры и вынесла вердикт об отправке меня в федеральную тюрьму. Ведущего агента по моему делу Кевина Хельсона на заседании не было, его не допустили на оглашение приговора. Не знаю, был ли это стокгольмский синдром «наоборот» или он все-таки осознал, что совершил ошибку, предоставив поручительство для возбуждения моего уголовного дела, но прокуратура решила не рисковать, побоявшись, что Кевин не выдержит этого судилища и скажет правду о моей невиновности. Что было на душе агента ФБР Кевина Хельсона, мы никогда не узнаем.

Но в тот самый день за решением суда внимательно следил еще один причастный к этому делу человек. Когда мне вынесли жестокий приговор, он схватился руками за голову и прошептал: «Господи, что же я наделал». Это был тот самый мужчина, благодаря которому я когда-то давно увидела статую Свободы с высоты птичьего полета. В отчаянном безмолвии сидел перед экраном телевизора Патрик Бирн, американский бизнесмен, верный либертарианец, преданный идеям приоритета человеческой личности и индивидуальной свободы над государством, который стал, как это принято говорить, нулевым пациентом или человеком, с которого все началось. Но тогда об этом еще не знала ни я, ни весь мир.

Но могла же!

На судебном заседании было много интересного: так, например, прокуратура, чтобы доказать, что я заслуживаю все полтора года тюрьмы, неожиданно выставила в качестве свидетеля эксперта по шпионажу. По его мнению, получалось, что пусть я не шпион в «традиционном смысле», но наверняка могла бы стать в неопределенном будущем частью некой спецоперации по выявлению и оценке граждан США для вербовки, «потому что Россия всегда так делает». Как несложно догадаться, никаких доказательств того, что я все-таки была шпионом в каком-либо смысле, прокуратура не сочла нужным предоставить.

Судья, не мудрствуя лукаво, просто процитировала с заранее подготовленного листочка заявление «эксперта», мол, Россия пытается собирать не только секретные данные, но и любую информацию, которая поможет российским властям причинить вред США.

Однако постойте на секундочку, – думала я, едва стоя на ногах, когда мне зачитывали приговор в зале суда, – меня же обвинили в сговоре в попытке деятельности иноагентом без регистрации, причем якобы заговорщикам никаких обвинений не предъявили. Собственно, при чем тут эксперт по шпионажу? Был бы шпионаж, тогда, конечно, можно было бы привлечь по всей строгости американского закона. Но это судебное заседание рассматривало совершенно другое уголовное дело. Почему бы тогда не обвинить меня заодно во всех преступлениях, которые я могла бы совершить, останься я на свободе. Потенциально могла же?

Вся эта ситуация очень напоминает американский фантастический триллер Стивена Спилберга «Особое мнение» (англ. Minority Report). В фильме показана Америка 2054 года, где подразделение профилактики преступлений Precrime наказывает потенциальных преступников помещением в анабиозные капсулы. Три ясновидца-мутанта, или «провы», находящиеся в изоляции, видят эти еще не совершенные преступления.

Только в моем случае это была не фантастическая антиутопия будущего, а современный американский суд. «Знания Бутиной я лично, – написал в своем обращении к суду „эксперт-прова“, – счел бы очень ценными и опасными. Такая информация могла бы быть очень полезной для спецслужб».

Не много ли условного наклонения, господа?

Итак, самый справедливый суд самой демократической страны мира постановил: изолировать эту потенциальную преступницу от общества, отправив ее в тюрьму, чтобы потом навсегда выслать из страны.

После суда

Когда после «судилища» маршалы передали меня обратно надзирателям тюрьмы, на их лицах читалось выражение непомерного шока. Я к тому моменту была, по армейским понятиям, дедом, старожилой, которая больше всех провела в Александрийской тюрьме, ожидая судебного разбирательства. Итого на тот момент получалось, что в Вашингтонской тюрьме на одиночном содержании я провела месяц, точнее 35 дней, и потом еще 9 месяцев в Александрийской тюрьме, два с половиной из которых прошли в одиночках. Постоянное наблюдение за мной со временем вызвало изменение отношения надзирателей ко мне – с голубых экранов им большим ковшом вливали сказки об этой ужасной русской шпионке, опасной преступнице, помещенной вдобавок ко всему в отделение для обвиняемых в тяжких и особо тяжких преступлениях.

А на практике я выглядела противоположностью нарисованным госпропагандой картинкам. Надзиратели, которые раньше боялись заходить в наше отделение, видя перемену в настроении, которая выражалась в поголовной вежливости, дружбе и взаимопомощи его населения, а также меня во главе этого процесса, стали заходить чаще положенного, иногда останавливаясь возле меня, что-то вечно пишущей, читающей или преподающей женщинам разные науки. Они вдруг стали интересоваться ходом учебного процесса, а частенько и изучением деления и умножения, которые им также были незнакомы. Я с радостью объясняла им это и никогда не упрекала их в незнании прописных истин к их 40–50 годам.

Все: пресса, надзиратели, заключенные и даже, пожалуй, сама прокуратура – не ожидали, что я вернусь в тюрьму. Обвинение, потребовав суровое наказание, лишь пыталось сохранить честь мундира, при этом полагая, как они сами признавались моим адвокатам, что судья, как принято, выберет компромиссное решение, дав мне сверху не все 18 месяцев, полностью согласившись с прокуратурой, а нечто среднее между сторонами процесса. Пару месяцев в СИЗО и депортацию на родину, максимум. Но судья выслужилась по полной.

Так я в тот день вернулась в отделение.

В дверях на меня, забыв про все запреты прикосновений, набросились мои «особо опасные» преступницы. Они стали обнимать меня, пытаясь поддержать.

– Бутина, колония – это вообще не страшно. Я слышала, что там можно красить ногти, – успокаивала меня маленькая Аманда. – Тебе там будет хорошо. Самое страшное – здесь.

Надзиратель, увидев происходящий беспредел, только тяжело вздохнул и вышел из отделения, не сказав ни слова.

Тот день был самым страшным в моей тюремной жизни, но он же был самым прекрасным благодаря поддержке моих девочек-дочек.

Пасха

Приближалась православная Пасха. Католическую